По дороге из деревни Кингала, перескакивая через затянутые хрупким льдом лужи, будто перепуганный заяц, бежал молодой воин. Не заметить его было трудно, поскольку приметная красная рубаха поневоле притягивала взгляды. Среди напрягшейся, уже сжавшей рукояти клинков, топоров и кастетов толпы вдруг пронесся веселый смех: кто-то зоркий разглядел, что в кулаке незнакомец сжимает куцый букетик клевера. Нелепость сочетания вести и стиснутых в кулаке цветов мигом окрасила происходящее в цвета шутки: как-никак, нынче в Фэо пришла Шутливая неделя!
К тому времени, когда запыхавшийся солдат подбежал ближе, почти все смеялись. Но тут же замолкали, стоило ошарашенному столь необычной реакцией юноше оглядеть окруживших людей: дико смотрел, испуганно, страшно, бледен был точно лепестки жасмина. Тишина воцарилась жуткая: не верили, предчувствовали розыгрыш, но в смятение пришли от выражения страха и ужаса на его лице. А воин, точно вмиг потерял дар речи, только бессильно разевал рот, силился что-то произнести и не мог… Вдруг, осенённый догадкой, провёл ладонью по ткани и поднял руку над головой. Толпа ахнула: не красной, а пропитавшейся кровью оказалась материя.
Дальнейшее совсем не походило на Шутливую неделю: все были серьезны, сосредоточены и говорили мало. Делились на отряды, жены искали мужей, матери – детей. Мирный люд спешил скрыться за стенами О’Дельвайса, по рукам воинов шли свитки, амулеты и эликсиры из рюкзаков тех, кто оказался снаряжён лучше прочих.
Я, будучи обучена ратному делу, шла с ними в Виригию. Мрачно сие шествие: каждый понимал, что в атаку пошли лучшие силы врага, и многие из людей, а то и он сам, в столицу уже не вернутся.
Дивным казалось то утро, совсем неподходящим для смерти и крови: по-весеннему тёплым, солнечным, робкой игрой света на сухих и почернелых листьях смородины предвещало оно чудесное лето.
Гонца решили отправить дальше, в город, чтобы сообщил весть на главной площади и послал к нам, выступившим остановить продвижение недруга, подмогу.
Позднее мы узнали, что в О’Дельвайсе о нападении услышали лишь от перепуганных людей, входивших в столицу или видевших наш отряд. Да и не было никакой атаки. Шуткой оказалось всё. Кому-то забавой, для других – страшной дорогой к несуществующей на самом деле смерти. Каждый из шедших оставлял за спиной дом, родителей или детей, братьев или возлюбленных, сестёр или желанных красавиц. Мысленно говорил им последнее «Будьте счастливы!» и целое состояние бы отдал за шанс хоть на миг сжать руки дорогих людей, улыбнуться, а коль суждено погибнуть, сказать что-то очень важное, одинаковое для всех. То, что доселе держал в себе, берёг как последнюю ценность и вслух мог никогда больше не произнести.
Каждый из отправившихся на берег прощался с собой, с другими, с солнечным светом и грядущим летом; изнутри – душой! – старел на несколько долгих лет.
А другой незнакомец, чьего имени не узнали, смеялся вслед и говорил себе: «Экий же ты молодец!»

***

Настроение, когда я возвращалась из пустого похода в Виригию, было совсем паршивое. Словно имела неосторожность раскрыть душу перед тем, кому доверяла, за кого вступила бы в заведомо проигранный бой, а он вдруг хлестнул плетью, не подал руки и оплевал, смеясь.
То, что на глупейший трюк дурака, измазавшего себя кровью зигреда или неистового пса, повелись многие, ничуть не скрашивало оставленное розыгрышем ощущение. Тоже хотелось подшутить, отомстить пусть не весельчаку, а хоть кому-нибудь, заставить утихнуть внутренний голос, шептавший: «Обманули! Как глупую девчонку обвели вокруг пальца лихую воительницу!»
Глас сей – страшный враг рассудительных людей: неусыпный, обнажающий голые кости самых потаённых страхов и сомнений, искушающий неверным шагом как величайшим подвигом… Теперь, оглядываясь на тот день, я проклинаю и его, и себя. Ибо не сдержалась, огляделась вокруг и шагнула к единственному живому существу, увиденному издалека – худой темноволосой девочке, игравшей у обочины дороги. На вид ей было лет пять.
Неразумно давать детям уходить далеко от деревни Кингала. Невысокие домики, конечно, виднелись вдали, девочку непременно услышат, если она закричит… но успеют ли подоспеть на помощь?
Подойдя ближе, я остановилась и стала смотреть на то, чем она занята.
Малышка играла с аляповатой соломенной куколкой. Лицо игрушке намалевали слишком толстой кистью, от влаги краски давно растеклись, и казалось, будто страшноватая игрушка, принаряженная в платье из посеревших лоскутков, всегда плачет.
«Как можно держать в руках такое старьё? – пронеслось в голове. – Она же вот-вот развалится!»
Видимо, мне не удалось сдержать эмоций, потому что девчушка глянула на лицо незнакомки и, насупившись, стиснула пальчики, прижала «подружку» к груди.
Именно этот жест, инстинктивная попытка защитить самое дорогое, определил суть розыгрыша. Сначала я желала прибегнуть к глупому, но беспроигрышно действовавшему и очень обидному трюку: пообещав конфетку, дать скомканную, завёрнутую в пёстрый фантик от тянучки Гизедора бумажку. Но много ли стоят пустые конфеты, если есть кукла? Наперсница детских лет, слушавшая маленькие тайны, свидетельница радости и печали… Однако старенькая, хлипкая. Может ли ребенок не понимать, что неосторожное прикосновение или порванная нитка «убьют» верную подругу? Наверное, знает, оттого осторожны тонкие руки, нежны бледные ладошки.
Присев рядом, говорю:
– Красивая у тебя кукла. Как ее зовут?
– Нилири, – нехотя, с опаской отвечает ребёнок.
У девочки чудесный голос: по-детски звонкий, чистый, запоминающийся, оживляющий память о собственном детстве, давно ушедшем в страну безвозвратных путей. Обладательница такого голоска вырастет писаной красавицей, славной девой. Не то, что её игрушка.
Киваю:
– Приятное имя. Но моя лучше, как думаешь?
Моя кукла – это фигурка дамы с ярмарочного карнавала, прошедшего совсем недавно, подарок друга. «Царица карнавала». Из чистого золота отлита игрушечная женщина, в златое платье принаряжена, да кистью умелых мастеров раскрашена! В крохотной ручке сжимает полумаску – одна только эта деталь позволит назвать фигурку произведением искусства: ярко-ярко в солнечном блеске сияет на ней мелкая россыпь красных камешков. Скорее всего, это не рубины, а цветное стекло (слишком много завезли таких на ярмарку и отдавали совсем недорого – верный знак хорошей подделки!), но девочке то неведомо. Для неё иное важно: чудесна куколка.
В глазах малышки, едва она видит чудную диковинку, загорается жадный огонёк. Знаю такой, сама с куклами играла! Это когда хочется точь-в-точь похожую, аж жуть! Теперь важно её интерес не потерять, не дать отвлечься или же уверовать в то, что незнакомая женщина вещицу задаром отдаст едва ли.
– Ты в О’Дельвейсе бывала, маленькая?
Хотя… куда ей, замарашке крохотной, в О’Дельвайс? Родители, наверное, травники или колдуны, причём отнюдь не мастера своего дела – вон, даже дочку как следует одеть не сумели! Платьице подшито по фигурке, а рукава слишком длинные, закатать пришлось. В столице работяги вроде них только товары продают да завистливо посматривают на воинов высших рангов с фибулами легендарных кланов на парчовых и шелковых плащах.
В ответ девочка, подтверждая невысказанные догадки, только качнула головой и сердито буркнула, что мамочка и папочка её с собой не взяли; оставили у бабушки, а сами уехали в славный город три дня назад. Нынче к ночи должны вернуться с подарком, так написали.
Значит того, что куклу на ярмарке давали, она не знает? Можно разыграть! Будто устав держать в руках, убираю игрушку в карман. Девочка отворачивается, словно потеряла ко мне всякий интерес, но нет-нет, а глянет на кармашек с завистью. Пора подсекать, иначе рыбка сорвётся с крючка!
– А хочешь, подарю? Вот просто так, безвозмездно? – спрашиваю и не могу сдержать улыбки при виде неуверенного ликования на её личике. Сетую, вздыхая: – Только сбегать надо в Виригию, ракушку мне принести. Зачем, объясню! Мне ракушка – тебе куколка. Честный обмен.
…Договориться удалось быстро. Девчушка понеслась резвее вспугнутого оленёнка, а я дождалась, пока она скроется вдали, и пошла к деревне. Там спряталась за одним из сараев и ждала долго, представляла выражение её лица, когда прибежит обратно с целой пригоршней ракушек, но меня не найдет. Потом, если с ног собьется в поисках или сильно расстроится, выйду и подарю. Честный обмен.
Дети – чудесные создания, посланные нам самой Шеарой! Казалось бы, даже смерть заклятого врага не могла развеять совсем недавно охватывавшего душу уныния, раздраженной злости на чужой розыгрыш, для многих людей обернувшийся ожиданием смерти, безнадёжно испортивший солнечный день. Однако маленькая девочка сотворила чудо: улыбаться хотелось, поиграть с ней в глупую забаву, в куклы! Пускай не из золота и рубинов, а в обычных, некрасивых, соломенных…
Не выдержав мучительного ожидания, я подняла с земли несколько палочек, достала из сумки кусочек золотой тесьмы, клей, блёстки и горстку красивых цветов, оставшихся после того, как Надилари попросила собрать безделушки для карнавальной маски. Через пару дней тесьма растреплется, клей засохнет, блёстки рассыплются средь прочей поклажи; останутся только ни на что негодные розовые бутоны.
Пока малышка носится по берегу, сделаю ей еще одну куколку в пару к золотой. Пусть не такую яркую, изящную да красивую,  зато от всего сердца.
…Но девочка, которую пришлось ждать до самого вечера, так и не пришла. Быть может, она нашла на побережье другую игрушку и забыла об уговоре? В сердцах я пообещала Нилири скорейшей гибели и ушла домой, продрогнув.

***

Позднее мне довелось узнать о том, что на Виригию действительно напали магмары. Вечером, не утром. Первой, кого они увидели на пустынном берегу, стала собиравшая ракушки людская девочка. Подоспевшие бойцы говорили, что узорных кругляшков перед ней было очень много, десятка два. Это погубило: выбрать не могла, а потом, когда воины с низко опущенными капюшонами подошли ближе, бежать стало поздно.
Я долго не могла найти в себе смелости прийти на могилу ребёнка, которого обрекла на жуткую гибель, хотя на следующий день без труда узнала место. О случившемся говорили почти все, негодовали и гневались, впустую грозили далёким магмарским берегам.
Потом, пересилив себя, пошла.
На могиле лежали куколки и ракушки. Много-много всевозможнейших даров пенных глубин: закрученные, плоские, гладкие как галька и шероховато-узорчатые… Их приносили жители и воины со всего О’Дельвайса, прослышавшие о страшном горе. Некоторые тонкой иглой или зачарованными чернилами выводили на гладких сторонах слова прощания. Больно было смотреть на тихий, согреваемый весенним солнцем холмик.
Куколок оказалось всего две. С тоской, с запоздалым раскаянием за самый дорогой свой розыгрыш, со страхом глядела я на голое лицо Нилири. Пока не испустил дух последний из магмарских налётчиков, игрушку долго качали волны, и солёные, будто слёзы, ласки стихии слизнули с неё плачущий лик. Нилири, наверное, умерла. Просто по-своему угасают куклы, теряя берёгших хозяек.
При взгляде на вторую сердце сжала глухая тоска: чья-то рука неглубоко врыла в могильную землю маленькую, золотую, усыпанную рубинчиками «Царицу карнавала». На пёстрой ленточке, повязанной вокруг талии фигурки, удалось прочитать одно-единственное слово.
«Доченьке».
Слёзы душили меня, убийцу, почти до самых ворот О’Дельвайса.

ВНИМАНИЕ! В рамках конкурса на самого продуктивного писателя/поэта рассказ опубликован "как есть" - без редакторских правок. 

 

Автор: Серый_Пепел