Говорят, что воды Баллаурского океана бережно стерегут секреты: многие тайны, словно остовы погибших кораблей, нашли вечный приют под темными беспокойными волнами. Говорят, что Шуарская чаща строга к чужакам: опасность таится за каждым древом и даже в тощем молодом подлеске! Говорят, наконец, что безжалостны к путникам пыльные дороги Тихой степи, крутые склоны кряжа Кайяр и чёрные пасти раскопанных бедняцких могил…

Говорят, что суров, страшен и даже несправедлив этот прекрасный мир – но в тоже время именно с ним подчас связаны самые теплые, самые дорогие воспоминания давно ушедших дней.

***

Их всегда было только трое. Слишком мало для ратной вылазки в Вурдалию, слишком слабо для яростного удара за Вратами Хаоса. Даже чудовищного кровожадного Мясника и его ощеренную свору трое отчаянных смельчаков не смогли бы осилить без призрачных мороков и верных тигров. Отряд? Беда! И пусть смеялись враги и союзники над маленькой группой, но так уж повелось, что нет-нет да бросали в спины друзьям завистливо-горькое: «Повезло же!»

У одного были щербатая секира из проверенной славной стали, широкий шаг и зоркие смелые глаза. У другой – зачарованная магами броня, защищавшая от самых сокрушительных ударов, и свитки всех мастей. А третий – он, – крался за спинами остальных, сливался с тенью, отдавал ей приказания одним движением руки, и мало какой враг успевал понять, что против выступили три, а не два бойца.

Первым, конечно же, всегда был Аарон: и в драке, и в веселье, и в шутке, и в беде. Смешно всё начиналось у них, смешно! Осень рассыпала кругом мелкий противный дождик, холодно блестели камни мостовой, и день уже подходил к концу. Гомлейт тогда битый час ругался с паршивцем-лавочником, выбивая справедливую цену на злые очи. Не сходились всего лишь на пяти серебряных, но для лавочника они были вопросом принципа, а для воина с не слишком толстым кошельком – завтрашнего ужина. И тут – поглядите-ка! – на пустевшем рынке показался крупный, сильный человек в меховом плаще, пропитавшемся пылью и духом дальнего пути. Бросил взгляд на незнакомца, на скрягу-торгаша, пригляделся к товару и как выложит на прилавок полтора! «Хорошие – произнес, – беру». И усмехнулся с превосходством.

Лавочник рад-радешенек, доволен чужестранец, а Гомлейт и без злых очей остался, и, как потом разобрался, без кошелька. Настолько раздосадован был чужим вмешательством, что не заметил, как кто-то карман прорезал.

Казалось бы, да что с того? Не первый раз его перебили на торгах! Да только вскоре оказалось, что чужестранца он увидел не в последний раз: спустя неделю после той досады через порог клановой гостиной шагнул новый рекрут. Широкий шаг, смелые глаза и, конечно же, проклятый плащ на пхаддовом меху. Там, где появлялся Аарон, его вообще трудно было не заметить – слишком шумным был, слишком громким, веселым, вспыльчивым. Приметили они друг друга, пригляделись, да пробежала по комнате невидимкой чёрная кошка раздора: и на собраниях перечили друг другу, и в бой обоих старались не брать – подведут, не прикроет один другого!

Клан их по глупости языкастого новичка затеял глупую войну… и проиграл. Слабел дух братства на глазах, уходили сильные, тянулись за ним слабые,  только эти двое смотрели друг на друга с мрачным задором из разных углов гостиной: «Ну? Кто первым опустит руки? Не я – катись отсюда к гунглу!».

А позже солнечным лучиком, свежим ветерком, весенней теплынью явилась в сумрачный зал новая девчушка, из зеленых – Сильф. Та быстро навела порядок: задорный смех, веселая улыбка и сияние самых красивых глаз толкали многих на любые безрассудства. Так, по ее просьбе, однажды увяла их вражда. Позднее Аарон, этот медведище, ввязался в ссору да сорвал в гневном порыве с плаща узорчатую фибулу их братства, бросил на пол… и, повинуясь странному порыву, Гомлейт снял свою. Посмотрели они друг на друга, посмеялись и вместе, плечом к плечу шагнули за порог.

Смешно и странно было потом вспоминать: дороже этой дружбы, проросшей из вражды, за десять прошедших лет стала для него только Сильф…

…Но годы шли, и тонкий ободок обручального кольца всё чаще лишь холодил руку, не согревая сердце: Сильф начала уходить. Сначала она дни напролет пропадала среди боевых товарищей по тому самому маленькому клану, где стала главой, потом прогуливалась одна. Всё дальше и дальше уводили ее нехоженые тропы, и однажды Гомлейт беспощадно, ясно сказал себе, что ее нет уже третий день. Потом появилась так же нежданно, как пропадала: виноватая, смешливая, озорная, и мелочью показались недавние страхи. Сильф пообещала не оставлять его совсем – и пропадала, возвращалась, уходила, но всегда шла домой через неделю, месяц, год… Гомлейт слышал однажды, что где-то за сиренево-синим окоёмом есть у нее другая семья. Непохожая на него, на старого боевого друга. Да и мир тот – мир любящей матери, а не воительницы, – вряд ли походил на мир боевых походов и ратной славы, в котором они все так долго жили. Словно подтверждая это, однажды из Фэо исчезли знаки ее клана: собратья, осиротевшие в один миг дети, разошлись по чужим семьям, как когда-то ушли Аарон и Гомлейт.

Он простил ее, когда Сильф пропала совсем. Расспрашивал, слышал, знал и довольствовался этим. Только кольцо не снял в память о старой дружбе. Ведь иногда хотелось, чтобы она пришла – и, может быть, тогда чужая жена чувствовала его настрой, слышала далекий зов, вспоминала друзей добрым словом.

Аарона же долго хранила судьба: берегла от клыков чудищ, закрывала от мечей и стрел врагов. Но однажды и она отвернулась… или просто побоялась идти за ними в логово Харциды. Ведь ясноглазой Сильф и ее свитков в тот день не оказалось за спинами бойцов.

***

Когда Гомлейт остался один, он жил точь-в-точь, как без них: вставал с рассветом, собирался, проверял лук и два наточенных меча, часто охотился в Баурвиле, Кингала или поселениях Тихой степи на одичавшее опасное зверье. Но где бы ни был: под сенью дикого леса или в смрадном схроне Мясника, – везде казалось, что след в след за ним ступают старые друзья. Слышался шелест их голосов в шепотках листвы и трав, чудился тихий шаг по старой, уже не липкой паутине.
 

Друзья были с ним, в его сердце. Пусть они сами ушли давно, но не потерялся оставленный ими след: вдвоем изменили его и, быть может, с ним изменились сами; в поблекших воспоминаниях о дружбе находили силы для покорения новых, уже только своих вершин.
 

И Гормлейт, в минуты отчаяния гладивший поцарапанное тонкое колечко или заглядывавший в глаза обезглавленной Харциды на стене поместья, не забывал о них никогда. Их всегда было только трое – и за то, что были в его памяти десять ценных лет дружбы, он бесконечно благодарил богов.

***

Говорят, что воды Баллаурского океана бережно стерегут секреты: многие тайны, словно остовы погибших кораблей, нашли вечный приют под темными беспокойными волнами. Говорят, что Шуарская чаща строга к чужакам: опасность таится за каждым древом и даже в тощем молодом подлеске! Говорят, наконец, что безжалостна к путникам пыльные дороги Тихой степи, крутые склоны кряжа Кайяр и чёрные пасти раскопанных бедняцких могил…