|
Так случилось - из него просто-напросто вышел второй "я". Шагнул и
замер. Затем из этого второго шагнул третий, из третьего - четвертый. Три
этих выходца с сухим треском растаяли в воздухе...
"А все кофе, - сердито думал Павел Григорьевич Пахомов. - Торчи тут
дураком эти четверть часа".
Пахомов второй
...Иван Ламин растер в ладонях колос и понюхал его. Потом ссыпал зерна
в рот и разжевал. Да, скоро надо косить, очень скоро, завтра. Ламин был
стар и жевал не своими зубами, а вставными. Очень хорошие зубы, молодые,
острые.
Он присел на камень и задумался. Дел было много приятных и неприятных,
таких, в которых все ясно, и таких, где ничего не поймешь. Например,
телеграмма.
"Буду проездом. Встречай. Твой Павел".
Все понятно, кроме одного. Павел - понятно. Рад. Вместе ходили, вместе
мучились. Он, Иван, олешек гонял, Павел работал - варил еду, что-то
считал, что-то писал, картинки рисовал. "Встречай". Очень хорошо, встречу.
Что надо двум старикам? Оленина есть, мука есть, чай тоже есть. Что еще
надо? Молодой аппетит. "Буду проездом" - совсем непонятно. Ламин
задумался. Если на ветробусе, то не скоро приедет, тайга горела.
Самолетом? Как найдет, где сядет? О сосны расшибиться может. Лучше не
думать. Пусть сам думает.
Сидит на камне Ламин, слушает. Вот шорох, осторожные шаги. Знает Ламин,
кто ходит - олень ходит. Пришел пшеницу кушать. Улыбается Ламин, ждет.
Идет олень в летней небрежной шубе, лезет в пшеничные колосья, ест их.
Глупый олень!
И вдруг с визгом выскочили два сторожа - две железные мыши - и
погнались за оленями.
Летит олень, ног от страха не чует. Смеется Ламин - долго олень не
придет, очень долго. До следующего года. А мыши катят на свои места.
- А ты не очень-то рад мне, даже и не смотришь, - говорит насмешливо
голос. Ламин медленно обернулся. Оборачиваясь, думал: как подошел? Почему
шагов не слышно, запаха чужого, городского, нет? Однако, шибко хитер.
Обернулся и увидел Павла. Молодой. Улыбается: свои, однако, зубы, не
вставные. Сам в городском костюме, в городских туфлях. Ламин удивленья не
показал - сдержался. А голова совсем колесом пошла. Или не стареют теперь
в городе?
Но спохватился: гостя нельзя спрашивать, не полагается. Гостя угощать
надо. Сначала нужно угостить разговором, потом вкусной едой.
Рассказал Иван гостю о семье - в подробностях. Потом о себе.
- Видишь, лепешки растим. Раньше олешек гоняли. Аякакун, хорошо:
кончали кочевку, на месте сидим.
- Так как же вы, черти, выращиваете здесь пшеницу? - удивляется гость.
- Север! Лес!
- Просто, очень... Уметь надо. Лес, правда, мешал. Сильно мешает лес...
В лесу что росло? Мох рос, камень рос, брусника росла. Вот убрали камни,
пахали, сеяли пшеницу - нет, не растет. Почему? Земля худая, как олешки в
голодный год. Сильно землю кормили, однако опять не растет. Проверили -
пшеница слабая, рот маленький, плохо кушает. Тогда новый сорт сделали:
давай и давай удобрения, все скушает. Растет быстро - шестьдесят дней.
Однако опять плохо - олень ее шибко любит. Еще подумали - мышам велели
хлеб сторожить.
- Да, ты добился своего, - сказал Павел. - Помнишь, лепешки ел? И
мечтал, чтобы и здесь хлеб рос. Вот и растет... Значит, мешает тебе лес!
Слушай, а что это шуршит? Смотри, шевелится!
Плотная масса пшеничных стеблей непрерывно шевелилась, двигалась,
качала головами-колосьями. Поле и без ветра колыхалось, шло желтыми
волнами.
- Расти хочет, - пояснил Ламин. - Торопится, мало дней. Каждый день
кормим.
Павел всмотрелся в крайние колосья. Они росли, росли на глазах:
неспешно, но явственно тянулись вверх.
- Ночью спит, днем ходит, - сказал Иван. - Эй, однако, в лес идем, обед
для пшеницы летит.
Над дальним полем тарахтел вертолет, белый дождь густо сыпался вниз.
- Идем, - звал Иван. Обернулся, нет Павла, совсем нет. Глянул
туда-сюда. Посмотрел за камень. Нет. Ламин сплюнул и сердито сказал:
- Однако, совсем ничего не понимаю!
Пахомов третий
Это сон: перед ним в чащобе стоит аккуратный гражданин в сером костюме
и грызет веточку.
Орефьев закрыл и открыл глаза - серый гражданин не исчез. Наоборот,
теперь он семафорил руками, просил остановиться. Орефьев тормознул. А
гражданин стоит - ручки в брючки, на ногах лакировки. Сухощавый,
непонятного возраста. Странно...
- Здравствуйте, - крикнул серый гражданин. - Подвезете?
Орефьев приглушил мотор.
- А куда вам?
- Да мне все равно, - сказал гражданин. - Мне бы посмотреть, как и что.
Я, знаете ли, приезжий, художник - и любопытствую.
Живого художника Орефьев видел первый раз в жизни. Кто знает этих
художников, может, им положено разгуливать по тайге в лакированных туфлях.
- Садись, - сказал он. - Чего там. Подвезу... Гляди, сколько влезет.
Мне надоело.
Художник ловко - впору бы и самому Орефьеву - вскарабкался по лесенке и
сел рядом. Ворочаясь, коснулся локтем. По телу Орефьева прошла странная
дрожь. Он удивился:
- Вы будто электрический...
- Я электронный, - усмехнулся художник. Орефьев захохотал, выставив
плотные зубы, и двинул рычаги. Снова завыли моторы.
Сегменты шевельнулись, и с грохотом и треском он двинулся вперед.
Пахомов всматривался в тайгу, забитую гнилью, сушняком, упавшими
мертвыми деревьями. Миллионы, миллиарды кубометров... О, он знал, он ходил
в тайге когда-то.
Здесь рождались лесные пожары, огромные, почти необоримые. И горела
тайга месяцами, и на всю Сибирь ложился жидкий дымный покров.
И сейчас впереди их машин, гигантских многоногих гусениц, тайга была
старая и обомшелая. Она грозила стволами, направляя их в глаза. Но сзади
тайга оставалась парком - чистеньким и прозрачным. Деревья - одно к
одному. Среди них, видный далеко и ясно, пробегал лосище, бурый и такой
лохматый, что его хотелось поймать и стричь ножницами.
Зеленый, прозрачный лес...
- Как вы это делаете? - спросил Пахомов. - Не понимаю.
Орефьеву это понравилось. Сначала он решил, что художник понимает уж
слишком много, и ему было несколько не по себе.
А вот таким, непонимающим, художник ему определенно нравился.
Он хотел толкнуть его локтем, но остерегся.
- Видишь ли, - заорал Орефьев, - раньше мы рубили деревья под корешок,
ну и пилили на доски. Пропадало много - сучья, щепки, опилки, кора.
Потом стали прессовать отходы в плиты. А теперь за лес взялась химия!
Строевой лес почти не трогаем - бережем, а вот ерунда, всякая дрянь
растительная пошла в ход. В ход, говорю, пошла! Ездим вот на таких штуках
и утилизируем все на месте, сразу... Это самоходная фабрика, - он постучал
кулаком по рулю. - Как получается? Машина выбирает поврежденную древесину
сама. Часть перегоняет на древесный сахар для скота, часть - на спирт и
прочее. Но главное - это целлюлоза, на месте, сразу! И понимаешь, лес
выгоден и такой...
Он обернулся взглянуть на произведенное впечатление, но художника не
было: сиденье пусто, дверь закрыта. Орефьев разинул рот от крайнего
изумления и чуть не наехал на сосну.
И рявкнул:
- Куда прешь?! - Машина повернула в сторону.
Притормозив, он вгляделся, но лес был пуст, и художника нигде не было.
- Ну и ну, - сказал Орефьев, почесывая затылок.
Пахомов четвертый
Он смотрел из-под ладони. Щурился.
Городок вздувался радужным пузырем от самого леса - от влажных
блестящих мхов, от худосочных сосен.
Пахомов глядел упорно, стараясь перекинуть мостик от городка к ранее
виденному, и не мог.
К нему подошел старичок с корзинкой и белой палочкой. В корзине -
грибы. Он поздоровался.
- Белянки, - похвастал старичок. - И ни одного червя.
- Быть того не может, - сказал, не оборачиваясь, Пахомов.
- Ни одного. Чего я здесь, в Эвенкии, не видел, так это червивых
грибов. Нет их. Черви - народ нежный.
- Черви - народ, - пробормотал художник. - Скажите, папаша... Я здесь
бывал зимой, лет двенадцать назад. На оленях, с экспедицией. Один наш
замерз, хоронили мы его здесь. Это Виви?
- Точно!
- Вижу. Зимой не холодно?
- Ходим в демисезоне, значит, тепло. Так и живем - за стенкой минус
шестьдесят, а у нас плюс шесть. И зовут его не Виви, а Теплый Город.
Теплый Город взбирался на холмы радужными выпуклостями круглых домов.
И - широченным размахом - город прикрыла льдисто-прозрачная полусфера.
У верхушки ее, на высоте километра, маячили, поддерживая, груши
аэростатов.
- Вы старожил?
- Как же! Я его помню еще сопливым поселком - избы, олени, собачья
грызня, а сейчас... Значит, вы приезжий?
Пахомов рассеянно кивнул. Старичок вздрогнул и бросил корзинку.
- Что мы стоим? Пойдемте вперед, - засуетился он. - Я вам все, все
покажу. Сам!
Они прошли под аркой. Пахомов шагал легко и беззвучно. Старичок семенил
рядом.
- Вы смотрите! - кричал он. - Пластмасса, всюду пластмасса! Вот,
щупайте... А теперь идите сюда... Смотрите, это не дерево, крашенное под
алюминий, это настоящий алюминий, легкий и прочный.
А деревья, деревья-то! Смотрите - клен. Вот тополя и яблони...
Плодоносят!
И точно, всюду росли нежные деревья, а в бетонных кадках ершились
пальмы.
- А тротуары! Самодвижки.
Пришлось встать на эскалатор. Хороший был тротуар!
- А собаки! - восторгался старожил. - Пятьсот штук охотничьих собак, а
не гавкают. Злых нет. Кусачих лечат в клинике нервных заболеваний, глистов
выводим в централизованном порядке.
Действительно, зверообразные дюжие псы - медвежатники и их более
стройные телом коллеги, специалисты по белке и прочей пушистой мелочи,
встречали их миндальными улыбками. Но чем дальше они шли, тем больше людей
присоединялось к ним. Сначала единицы, потом десятки, а теперь целая толпа
яростных патриотов города топала следом. И все желали показывать и
рассказывать.
- А какой микроклимат, - нестройно гудела толпа. - Лимоны выращиваем...
Зимой астры цветут... Вокруг полярная ночь, а у нас искусственное
солнце... Улицы отапливаем...
Старичка бессовестно оттесняли. Он проталкивался, шуруя локтями.
- Граждане! - вопил он. - Товарищи! Моя заявка! Я его нашел, и
поскольку я старожил... Право находки! Ишь налетели! Найдите себе сами. Да
пропустите же!
Он уже почти пробился, как толпа охнула и качнулась. Пахомов исчез,
рассыпавшись с сухим треском. На тротуаре осталось черное пятно, да в
воздухе пахло озоном...
...Сигнальный звонок. Пахомов очнулся. Зеленый свет рисовал комнату.
Зеленые блики (среди них снова прошли трое Пахомовых). Он снял шлем и
потрогал лоб - потный. Потрогал грудь - сердце бьется лениво.
Пахомов встал и вышел.
...Его встретили настороженно.
- Узнали знакомые места? - спросил кто-то.
Пахомов сказал:
- Да, места там суровые. Их надо стричь и чем-нибудь прикрыть. - Он
заговорил уверенно и резко: - Итак, уважаемые коллеги, я отказываюсь от
своего прежнего мнения. Вы правы, постройка сверхкрупных сфер над городами
слишком дорогостояща. Но и в землю лезть не стоит. Я так вижу этот район:
от реки Виви до вершин Путорана. - Он зажмурился, сосредоточиваясь, ведь
он был главным художником, он руководил оформлением проекта, его голос
решал.
- Я вижу поля, парковые леса, горы с подчеркнутой фактурой. Но
естественные впадины и возвышенности заполнены перекликающимися, видящими
друг друга поселками. Они поставлены под индивидуальными куполами
пониженной тепловой защиты. - Все зашумели, вскочив с места, и главинж
Калименков постучал карандашом.
Инженеры возились с ЭВМ. Пахомов, ожидая их расчеты, взял свою чашку
кофе - он еще был теплым. Да, кофе... Напрасно им тогда подали кофе. Он
уже преодолел врагов проекта, свалил навзничь перебежчиков из своего
лагеря.
Но Калименков требовал зарываться в землю, враги ехидничали,
перебежчики двоились в своих мнениях. Он же карандашом набрасывал новые
варианты сфер, указывал пути быть предельно смелыми.
...Тут-то подали черный кофе и пирожные с маслянистым кремом. И, жуя и
прихлебывая, побежденные им проектанты института отдохнули, опомнились и
сплотились вновь.
- В командировку, - шумели они. - Послать его в командировку.
- Я изучил документацию!
- Не-ет, будь добр, езжай, - говорили ему. - Съездишь, мнение
переменишь (и ведь точно, переменил).
- Съезди, съезди, - ухмылялся Калименков. - А мы подождем. Еще по
чашечке выпьем.
Пахомов встал, пожал плечами и прошел к двери, на которой было
написано: "Экспресс-командировки".
Он снова пожал плечами и вошел, просмотрел список достигаемых объектов
и отметил на экране световым карандашом три из них. Затем кинул телеграмму
Ивану Ламину и стал набирать код. Набрал, подождал зуммер и надавил
красного цвета клавишу, соединяясь с центром перемещений.
Затем надел шлем и сел в кресло. А когда стал меркнуть свет, в
последних его отблесках он увидел троих Пахомовых...
Теперь, прихлебывая кофе, он вспоминал. Он снова шел по тайге, он,
начинающий художник. Ему повезло, но сколько друзей дремлют в северных
мхах.
Тепло, нужно сюда тепло, солнце, крышу.
- Ты художник, - ворчливо говорил ему Калименков, - я тебя насквозь
вижу. Тебе дай волю, ты всю землю наизнанку выворотишь.
- Неверно, - сказал Пахомов. - Неверно... Ну давайте-ка сюда расчеты. Я
думаю...
И спор продолжался...
|
